Освоив «Превращение» Кафки молодой человек моих лет не мог отделаться от мысли, что он уже читал это на страницах «Юного натуралиста».
Тараканы вели себя почти как люди, только не разговаривали. Передвигаясь вдоль труб отопления и плинтусов, они напоминали туристов из фильма «Вертикаль», бредущих горными тропами под песню Высоцкого, а линии ядовитого порошка были похожи на девственный снег, который нельзя пробовать на вкус.
Примерно так же в немом кино разбегались демонстранты, когда по ним стреляли из пулемётов. Так же безмолвно решали свои вопросы представители обособленной касты советских глухонемых на пажитях вещевых рынков.
Взяв с книжной полки в интеллигентном доме книгу, можно было напороться на фразу «час похож на таракана», и вспомнить о ней, смотря по телевизору пресс-конференцию лидера «Песняров» в буфете местного цирка, с медлительным тараканом за спиной, как будто специально вызванным для снижения пафоса мулявинских речей о красоте белорусского фольклора.
Песню «Четыре таракана и сверчок» ребенок повторял с любопытством, пока не обнаруживал, насколько устарели шуточные истории про шарманщиков, зверей и насекомых в ритме фокстрота. Выяснив истинный возраст этих композиций, он начинал ненавидеть и песни, и связанное с ними поколение, срывая злобу дома – на тараканах, во дворе – на муравьях.
Муравьи считались классово близкими, полезными тружениками, тараканы – паразитами, агрессивной диаспорой, пережитком прошлого. Про клопов вспоминали редко, вши стали экзотикой частного сектора, блох никто не видел. Люди боялись микробов больше, чем насекомых.
Азартных игр, в которых решающую роль играла бы скорость, практически не было. Одни и те же кадры, где собаки на бегах преследуют механического зайца, кочевали из фильма в фильм, если надо было как-то обозначить Запад.
Ипподром всплыл в «Ошибке резидента», как прикрытие финансовых возможностей разведчика в разгар его легализации. В американском вестерне наш Ободзинский сравнивал людей с муравьями, ползущими по скалам на блеск золота, хотя многие могли видеть его только во рту у посторонних: цыган, «грузинов», отличая своих, местных, по протезам из металла попроще.
Помимо олимпийских медалей и звезд героя золото заставляло вспомнить о человеке, которому отрезали голову в подземном туалете, и усадили на унитаз с раскрытой газетой.
После событий на Даманском с тараканами начали сравнивать китайцев. Тараканами брезговали, Аркадий Райкин, изображая хулигана, ставит на место соседа по коммуналке вопросом: «В лоб захотел, старый таракан»? А ведь перед ним, отделенный бельевой веревкой, стоял такой же полноправный гражданин, как и он сам.
Стабильность обостряла безысходность, а та, в свою очередь, провоцировала злопыхательство. Где-то, в гомоне игорных домов крутилось колесо фортуны, набирая скорость, и замедляя ход в нужном месте, неслись по своей траектории механические зайцы, а у нас вяло шлепая засаленными картами, просиживали рабочее время, и расползались, шурша болоньей надкрылий, такие же тараканы в семье цивилизованных народов.
В суету городов и потоки машин спускались с отпускных вершин муравьи, чтобы вставить себе зубы из золота Маккены перед экзекуцией в подземном туалете.
Освоив «Превращение» Кафки молодой человек моих лет не мог отделаться от мысли, что он уже читал это на страницах «Юного натуралиста».
Ленивое, развращенное цензурой воображение любопытствовало, а есть ли у насекомых свой Высоцкий, или, на худой конец, Макаревич? Отдельные вольнодумцы прикидывали, как бы вела себя толпа на концерте, скажем, «Дип Перпл» или «Слэйд», если бы вокалист тоже «орал» с помощью жестикуляции?
Но такой степени умственный декаданс достиг уже к концу семидесятых, когда в официальном кино все реже стали высмеивать и передразнивать дефекты речи – картавость, немоту, заикание. А муравей из песни Ободзинского, всползая по старой газете в руках безголового мертвеца, смотрел на Грифа-стервятника, и тот тоже казался ему всего лишь крупной, нестандартной мухой на ленте для мух под каменным небом уборной.
Нет – тараканов не трогали, щадя их, как привычную диаспору, с которой живут бок о бок не одну сотню лет. Любимым насекомым анекдотов, причем даже про звезд эстрады, оставался накожный паразит интимного свойства.
Свершилось – бессловесный таракан, рекламируемый голосом Владимира Басова, затмил остальных, не менее колоритных, клоунов и антигероев мрачнейшей картины «Бег». Наркоман Хлудов, женераль Чарнота, евстигнеевский «Парамоша», и «грек-сладострастник» Ронинсон с магической фразой «Хиру-хиру, пали!» потускнели перед насекомым, сумевшим сделать тараканью карьеру в толпе двуногих эмигрантов.
Его любил выкликать по имени ударник Женя Гинсбург, типичный лабух моего детства, бабник с голосом Нила Седаки и внешностью Иэна Пейса:
«Серый в яблоках таракан фаворит Янычар!» – объявлял Женя-Жаконя, не думая, что это слово могло пробудить у его армянских коллег не самые приятные воспоминания.
А ту песню – «Птицы не люди…» и т.д. он исполнял бесподобно, что называется, один в один.
Женя нашел свое золото Маккены в Карпатах, где свадьбы стоили дорого. Там ему и снесло голову, когда ночное такси нырнуло под вылезший, как таракан за спиной Мулявина, прицеп. Таксист не пострадал, а судьба сорока тысяч – безумной для тех дней суммы, осталось загадкой – еще одна темная, и забытая почти всеми на этой планете история.
Смерть и большие деньги всегда загадочны и смешны – как Карлсон.
Тараканьи бега, уверенно тесня и опережая гавайскую гитару и акробатический линди хоп, снова входят в моду. Точно так же тридцать лет назад суррогатный белогвардейский шансон одолевал спагетти-поп в лице Пупо и Фольи.
Атлеты и чемпионы со времен Нерона пробуют себя в политике. И возможно, уже сейчас, словно пальцы виртуоза по грифу, семенит к креслу диктатора запечный фаворит и безголовых и обезглавленных врангелевцев.
* Бесполезные Ископаемые на Радио России
#культура #литература #музыка #Ссср #кино в ссср #бесполезные ископаемые
Больше интересных статей здесь: СССР.
Источник статьи: Возвращение янычара.