Вы вновь со мной, туманные виденья,
Мне в юности мелькнувшие давно…
Вас удержу ль во власти вдохновенья?
Былым ли снам явиться вновь дано?
Из сумрака, из тьмы полузабвенья
Восстали вы… О, будь, что суждено!
Как в юности, ваш вид мне грудь волнует,
И дух мой снова чары ваши чует.
Фауст. Гете.
Предисловие
«Существует множество удивительных измерений вселенных, которые, не исключено, могут быть доступны нам, и нам следует быть благодарными за это наркотикам ». Олдос Хаксли
Рукописи не горят, говорите? Еще как горят; а если не сгорели, то потерялись, а не потерялись, так просто лень, даже самому читать ту пургу, которую мел буквально еще недавно. Всю свою жизнь человек взрослеет, затем, как правило, резко тупеет и подыхает. Жизнь-экзистенция обычного человека, – будто напрасная утренняя эрекция, – сначала ты мелкий, потом растешь, крепнешь, и вдруг… ничего не успев толком понять, начинаешь сдуваться и съеживаться, покрываясь морщинами.
Жить по всемирному шаблону благополучия, или же дурью маяться, – выбирать даже не самому человеку, – судьба сама выбирает нас. Одни словно уже рождены для бездумного рабства, другие – для господства, третьи – суть исследователи жизни и познаватели неведомого, – для отчаянного созидательного саморазрушения, жестокого кайфа и жизни в закрытой области психопространства. Однако человек в праве решать – идти ли ему предначертанной парадигмой, или самому прорубать себе путь.
Посвящается Люси – девушке из реального мира, чьи письма вошли в эту повесть.
******
Пролог. Швед
Моего первого Дона Хуана все звали Панк. Звали, потому что прозвище у него было такое вследствие какого-то грязно-мерзкого облика. Еще его величали иногда пафосно Шведом, из-за инициалов ШВД. Представлялся он, вроде как, металлистом. Но, по сути, являл собой незаурядное чмо – выродка, бездельника и наркомана.
Я тогда, заразившись идеей анархии, забил на все и пошел учиться в профтехучилище, как и все недоумки с периферии, хотя сам таковым почти не являлся; отчасти – благодаря интеллектуально-аристократическому происхождению, а в какой-то степени – потому, что мозг мой устроен был несколько иначе, нежели у нормальных моих однокашников.
Безусловно, это доставляло мне немало проблем; особенно в тот период, когда я наконец-то самостоятельно шагнул из-за забора на улицу, продвигаясь в нужном направлении… по компасу.
Представьте, сколько насмешек и издевательств мне пришлось претерпеть благодаря подобному научно-исследовательскому подходу к жизни, что тогда, как и в дальнейшем.
Наряду со всеми хулиганами, троечниками и будущими бандитами, мне совсем не интересно было сидеть в скучной аудитории, пережевывая ненужные, в общем-то, примитивные, а зачастую, и вовсе, ложные знания. По крупинкам отсеивая для себя стоящее и интересное, школу я еще как-то вытерпел, но потом… Потом вокруг внезапно открылась целая куча непознанного. Вот, тогда-то, все и началось.
Кто-нибудь помнит, как он чувствовал себя лет в шестнадцать, когда гормоны бурлят в организме, словно молодая брага во фляге? Даже от определенной музыки в этом возрасте рвет напрочь башню, – что уж тут говорить о прочих, опьяняющих разум вещах.
Я попробовал все и сразу. В неимоверных количествах. Алкоголь, «Хеви металл» и секс ворвались в мою жизнь подобно небольшому казахстанскому смерчу, кружа голову и ломая все прежние представления о мире в целом и насущной действительности.
И все было бы отлично, но, так же, как и у всех – крайне тупо, – если бы Панк не угостил меня кислотой.
Стояла обычная северная осень – пора грибов, ягод, красивых школьниц в белых передниках, цветов, лирического настроения, картошки и сезонного обострения у шизофреников. Далекие незабываемые восьмидесятые. У нас в стране еще не было секса, наркомании, безработных, педофилов и прочей буржуйской мерзости; личности наши от капитализма еще не испытали горести отчуждения; преступников ловили, как говорится, максимум в третьей серии; пиво стоило едва ли не дешевле, чем бутылка, в которую его разливали, а женщины… эх, тогда еще встречались бескорыстные, ну или ловко прикидывались, – не суть важно.
Я употребил первую промокашку без всяких сомнений раздумий и колебаний – так, словно давно уже ждал этого незабываемого момента. Дальнейшее происходящее могло бы повергнуть в шок и смятение любого здравомыслящего, но мне, почему-то показалось почти нормальным.
Приехав на вокзал, где обыкновенно тусили студиозусы и прочая, малость пришибленная молодежь, – мирно потягивая из бутылки лимонад «Буратино», разбавленный пополам водкой, я понял, что мне больше не нужно никого слушать. Это было действительно так – все слова, фразы и предложения сначала звучали у меня в голове, а уже после – в реальности. Верней будет сказать, что я знал – точно знал, что сейчас скажет тот или иной человек. Вся эта «кукумань - дежа вю» мне быстро наскучила, и я сообщил Панку о своих наблюдениях. Но тот, вопреки моим ожиданиям, отмахнулся от удивительного факта, ляпнув что-то наподобие:
— Говорят вечно одно и то же, вот и, кажется, что слышал.
— Ладно, дядька, – сказал тогда я. – Тебя просто не прет, как меня – вот и все.
Погода стояла великолепная, да и настроение мое тоже было прекрасным. Я глотнул странного лимонада, прикурил от зеленого, окруженного шаром ауры, искрящегося пламени зажигалки и, выпустив серебристо-синюю светящуюся струю дыма, стал прислушиваться к новым своим ощущениям.
Язык стал ватным, – даже говорить, а уж спорить с Панком, тем более не хотелось. Все люди казались очень красивыми, краски яркими, а жизнь необычайно прекрасной. Тело потеряло часть веса, и я иногда озирался по сторонам, чтобы знать, за что ухватиться, если вдруг полечу. Глядя на движения своей руки, я видел ее так, как если бы все мгновения жизни были многократно сфотографированы, и последние снимки ненадолго оставались видны. Жизнь – череда мгновений, приобрела какую-то жуткую значимость. Происходящее казалось удивительным сном, только совершенно реальным. Очень далеко на перроне я увидел знакомую девчонку… и вдруг заметил, что вижу одновременно ясно и отчетливо все предметы, находящиеся и близко, и далеко. Мне не нужно было наводить резкость – картина окружающего стала единой, ясной и очень отчетливой.
Я выбросил сигарету, подошел к двум девчушкам и стал им старательно излагать что-то такое… по моему мнению, чрезвычайно забавное. Не помню, что именно, но они испуганно посмотрели на меня и начали перешептываться. Решив не тратить время на «этих дурочек», я отправился дальше. Сев с Панком в пригородный поезд, мы отправились в путешествие.
Диалог между оставшимися на перроне девчонками минуту спустя звучал приблизительно так:
— Чиво эта с ним?
— Рот открывает, а слов не слышно…
— Аагаа ничивоосибе…
— Не знаю, чудной какой-то, наверно колес наглотались со Шведом.
— А ты слышала про Шведа…
— Та ты што, уууууууууууу, нифигасибе.
— А еще говорят…
— Абалдеть, ооооооооо уууууууууу.
И про себя каждая: «Что де он сказать-то хотел?». А вслух: «Хи хи хи хихихи хи хи – хихи хи-хи». Ну, дальше уже неинтересно.
Радио в поезде никогда не работало, но я отчетливо слышал песню «Мгновения». Проводница, одетая в красивую форму гестапо, проверив мой картонный фиолетовый люминесцирующий билет, удалилась вдоль бесконечного вагона, по-утиному виляя необъятной, но, волшебным образом, притягивающей все мужские взоры, круглой, оттопыренной задницей.
Слегка удивившись такому бесстыдному искажению пространства, я уселся возле окна в плацкартном купе. Панк сел напротив и принялся щебетать: «Что мы здесь делаем, пошли по составу…». Я возразил, сказав ему, что это не поезд, а дирижабль. Панк выслушал меня и застыл с тупым выражением лица в одной из своих излюбленных поз, – а поза его действительно выглядела весьма карикатурно. Он по мушиному потирал узкие ладошки, при этом сутулился и имел мерзкое выражение лица. С большого бледного черепа свисали длинные грязные жидкие прямые пряди волос. Физиономия же его походила на фото-фейс Мэрилина Мэнсона, только без грима.
Да, он был дико похож на Мэнсона, мой друг Панк, и, знай тогда этого рок-кумира наша советская молодежь, популярности Панку было б не занимать. Но в данный момент он выглядел как мерзкая муха, которую заклинило от дихлофоса.
Вагон казался каким-то странно-уютным, большим, светлым, красивым, богатым… и действительно очень напоминал кабину небесного дирижабля.
Раздался привычный скрип, лязг железа, чих-пых спускаемого сжатого воздуха, но, вместо ожидаемого «тыдык-тыдык», состав покачнуло, тряхнуло, словно от чего-то вдруг оторвав, и стремительно понесло вверх. Радость. Страх. Ощущение полета. Необычная волна ни с чем несравнимого удовольствия.
Я схватился рукой за поручень. Все вокруг стало каким-то живым и странным. Сначала оно потемнело, – нет, скорее, это меня накрыло густым жутким сумраком, – потом стало меняться. Мы уже не летели – неслись, разрезая тьму в бесконечном мрачном тоннеле. Я почувствовал, что сгустилась не только лишь мгла, но и само время, текущее вокруг меня, стремительно двигающегося черт знает куда.
Материя, сотканная из пространства-времени и эфира, в некую пятимерную живую субстанцию, стала похожей на застывающее желе. Ощущение было не слишком приятным – чувствовалась близость бездны, всепоглощающего мрака и абсолютного ничто, – вероятно, так ощущали бы себя затягиваемые заживо в черную дыру отчаянные астронавты.
За черным стеклом окна внезапно появилось нечто ужасное – мерзкая жуткая морда какой-то отвратительной сущности. Она вынырнула по ходу движения из тьмы и держалась несколько мгновений, тараща на меня глаза, полные ненависти, пока ее не сорвало и не унесло прочь сопротивление астрального ветра.
По спине у меня потекла струйка холодного пота, – я уже видел эту харю в детстве, за окном несущегося в ночи поезда, когда возвращался домой осенью с моря. Память. В голове проносились отголоски далекого, но ясно отчетливого эха – странные слова, фразы, мне ранее незнакомые, но почему-то понятные. Криптомнезия. Конфабуляция. Псевдореминисценция…
Я понимал смысл этих слов, значащих в итоге, что память меня обманывает, но знал, даже скорее чувствовал, что и все это – лишь ложь, – один из способов сознания объяснить непонятное.
Я стал бороться с навязчивым голосом, твердившим мне: «Синдром Алисы, деперсонализация…», и, только приложив огромное усилие воли, перестроился на другую волну.
Теперь в голове у меня звучал женский голос, рассказывающий что-то про сумасшедший дом. Голос казался очень приятным, сексуальным, но очень печальным и даже страшным, – он буквально завораживал гипнотическими нотками.
Мне стало невыносимо созерцать, что творится вокруг. Я откинулся назад на сидении и закрыл глаза, желая расслабиться в темноте… но, не тут-то было.
Я продолжал прекрасно все воспринимать с закрытыми глазами, только теперь это место стало совсем другим. То, что я видел, выглядело абсолютно реальным, но, тем не менее, совершенно иным – жестко-потусторонним. Краски сияли несколько ярче обычных, с преобладанием красного и желтых цветов. Пространство освещалось явно огнем, но источник пламени не был заметен, – свет лился отовсюду, пронизывая собой каждую вещь. Осторожно оглядевшись по сторонам, я понял, что нахожусь все-таки в поезде, но… каким же он был мрачным и страшным! Искривленные очертания предметов. Искореженные, выгнутые невероятным образом углы. Жуткая, мерзкая, обстановка, не смотря на почти стерильную чистоту и даже своеобразный уют.
Хотя, осознавая, что в любой момент я могу открыть глаза, и вырваться из этого кошмара, находиться там было довольно таки забавно.
Напротив меня, вместо Панка сидел какой-то мерзкий карлик и, ухмыляясь, пускал слюни из огромного рта. Выглядел он вполне дружелюбно, поэтому я спросил:
— Куда едем?
— Уже приехали, – ответил он скрипучим голосом и, поднявшись, двинулся к выходу.
Я проследовал вслед за ним, но дорогу мне преградили два странных типа. На одном была мерзкого вида куртка, на другом примерно такая же, но без рукавов, надетая на голое тело. Одежда кровоточила. Приглядевшись, я понял, что она сшита из живой, свеже-содранной человеческой кожи. Белый с красными прожилками сосудов жир подворачивался по краям, как мех полушубка.
Оттолкнув одного черта рукой и ощутив брезгливость от прикосновения к мертвой прохладной плоти, я двинулся к выходу. По дороге пришлось открыть глаза. Правда, как оказалось, – это вовсе не обязательно, – тот мир, что я видел, являлся отражением настоящего, хоть и заметно от него отличался.
Выйдя из поезда, я понял, что совсем не узнаю того места, где очутился. Закрыл глаза – все, то же самое, лишь немного другого цвета. Вокруг никого. Но когда последний вагон прогремел мимо, на другой стороне железки оказалось человек десять абсолютно голых девиц, которые, весело хохоча, бежали вниз по насыпи в молодой березовый лес.
Проследовав за ними метров сто, я увидел полянку, но не выбежал на нее, а решил подождать, и, как выяснилось, – правильно сделал.
Девушки начали стремительно превращаться в свиней, – это происходило так натурально и запросто, как если бы было для них привычным занятием. Одна за другой они, верезжа и хрюкая, неестественно изгибались и падали на четвереньки. Их тела, еще минуту назад такие красивые, корчились и изменялись. Слышался хруст ломающихся костей и рвущихся сухожилий. Кожа твердела и морщилась, покрывалась местами грубой густой щетиной. Волосы выпадали клочьями, лица вытягивались, росли пятачки и уши, конечности укорачивались, пальцы срастались и превращались в копытца. Зрелище казалось настолько реалистичным и было настолько шокирующим, что, честно скажу, – предназначалось оно явно не для слабонервных товарищей.
Стряхнув с себя наваждение, я вернулся на железку и пошел по ней в нужном, как мне казалось тогда, направлении. Насчитав штук десять пикетных столбиков, отмеряющих путь по сто метров, задумался о «поездах и коровах Эйнштейна»*, но увидел сидящего на куче старых шпал человека. Это был Панк. В руках он держал черное легкое и дышал в него. Я приблизился и вырвал у него из рук «эту гадость». В нос ударил резкий, но странно-приятный, толуоло-эфирный пряный чарующий запах.
— Блин, да это просто пакет, – рассмеялся я.
— Ты смотри, нас снимают, – сказал Панк, опасливо озираясь по сторонам.
Переубеждать его в том, что никаких камер вокруг не находилось, было лень, и я присел рядом.
— Что, поймал хоть одну?
Я удивленно посмотрел на Панка:
— Ты это видел?
— Хм. Видел. Не думал, что ты так быстро вернешься.
— Писец, а что же, ты не окликнул меня; не сказал, кто они?
— Ты бы мне не поверил; а так – сам убедился. Отдай пакет.
— Что это? – сквозь полиэтилен я нащупал внутри странную, приятную на ощупь субстанцию.
— Эфир с БМК. Хиппи догонялись такой фигней.
Я сделал несколько вздохов из черного пакета и почувствовал, что волшебная волна накрывает меня, уносит, как ветер, стирая прошлое – настоящее, – самого меня. Я погрузился в густую теплую трясину удовольствия и… утонул в ней.
Мы шли по железке осенней ночью, отбирая пакет друг у друга, пока мне не пришло в голову забросить его куда-то. Пели песни, смеялись, курили, молчали. Когда туман в голове начал рассеиваться, я понял, что не знаю о себе почти ничего.
— Какое сегодня число? Сколько времени? Кто я? – вопросы были заданны мной совершенно искренне, и Панк это понимал.
— Какая тебе разница?
— По сути, никакой, – сказал я.
Действительно, – к чему все это, если нет ни прошлого, ни будущего, только одно «здесь и сейчас».
Доктор Кто
Не знаю, как долго ли мы шли, – возможно, десяток километров или больше, но впереди показался какой-то маленький полустанок. Вокзал и три полуразрушенных, окрашенных в оранжевый цвет железнодорожной краской барака, – больше ничего. На перроне стоял человек в костюмчике «тройка», белоснежной рубашке и галстуке «бабочка». Мы с Панком взглянули друг на друга, слегка удивляясь несоответствию забытого богом места и человека, но подошли ближе.
К сожалению… или к счастью, таинственным джентльменом оказался вовсе не Доктор Кто, а наш хороший знакомый – Юра. «Получали образование» мы с ним вместе, в одном училище. Так или иначе, но он очень обрадовался нашему появлению и пригласил нас к себе домой.
— Вы что, БМК пыхали? – спросил Юра, рассматривая Панка, точней его физиономию, которая вся была испачкана черными пятнами.
Пятна так же располагались повсеместно на его винтажной одежде, и удалить их каким-нибудь образом в ближайшее время не представлялось возможным. Махнув рукой, Юра налил нам крепкого чая. Как, и откуда мы взялись в этой глуши, он не спрашивал.
— Где такой костюмчик надыбал? – спросил Панк, ухмыляясь.
— В комиссионке. Это с покойника… Тридцать рублей всего, – ответил Юра, явно гордясь своим приобретением. – Я тут вчера дома БМК пыхал в туалете, – продолжал он. – Смотрю, а мне доктор в белом халате посылает в горло пилюли порциями, и самочувствие от этого резко улучшается. Я его хотел поблагодарить, а он от меня начал сваливать. Тогда я выбежал вслед за ним, стал вокруг дома бегать и кричать: «Спасибо, доктор! Спасибо, доктор!».
Юра был прекрасным повествователем, а также обладал какой-то необъяснимой притягательностью и обаянием. Любой, рассказанный им тупой анекдот или глупая шутка казались невероятно занимательными и встречались слушателями с восторгом и благодарным вниманием.
— Поймал доктора? – спросил я, зная, что это практически невозможно.
— Нет – батя помешал, – затащил меня домой.
Мы дружно посмеялись, а потом призадумались.
— Самое то, – продолжал Юра, – если до этого выпить чаевухи из мухоморов. Сейчас этого добра как раз полно в лесу. Только их уметь надо готовить, а то траванешься.
— А ты умеешь? – спросил я.
— Да, но только из сушеных. Сырые варить надо то ли пятнадцать минут, то ли двадцать.
— Да на фиг эти грибы, – сказал Панк. – Пойдем лучше, за БМК сходим.
Недалеко от дома Юры, километрах в каких-то семи - десяти, через лес, черт знает куда, располагалась военная часть стройбата и секретный аэродром. Что там находилось еще, – неизвестно, но факт тот, что взлетающих в небо странных объектов в этом месте наблюдалось – хоть отбавляй.
С грянувшей позже перестройкой и разоружением, все ликвидировали, и, как обычно, разворовали, но это уже совсем другая история.
Тогда же, одном ангаре за колючей проволокой и стальными дверьми располагался вожделенный БМК в двухсотлитровых бочках. И был он у вояк, какой-то особенный. От нескольких вздохов из пакета или «трубу» (свернутую с тряпкой газету), перло очень уж не по-детски, часто с интенсивными галлюцинациями. Практически все солдаты стройбата дышали этой токсичной дрянью – нюхали ее днем и ночью. Я лично видел, как, сидя в кабине экскаватора, один боец, не отрываясь от работы, потягивал пары БМК из «трубы».
Вследствие удаленности от жилых объектов и всеобщего разгильдяйства, не было ни патрулей, ни охраны, ни надлежащего забора вокруг части, – лишь редкая, порванная местами колючая проволока. Ворота ангара запирались на висячий замок, но легко отгибались на расстояние, достаточное для проникновения человека.
— Пошли, – сказал Юра так, словно нам предстояла прогулка через улицу в магазин за бутылочным пивом.
— А у тебя нет сухих уже мухоморов? – спросил я. – А то БМК мне употреблять как-то не очень хочется… просто так.
— Есть немного, но еще не досохли, – ответил Юра. – Когда не досушишь, они ядовитые!
— Делай! – в один голос сказали мы с Панком, и Юра поставил на плитку кастрюлю с водой.
Родители Юры – удивительно спокойные люди, убежденные в непогрешимости сына: отец сидел в своей комнате, не подавая признаков своего существования, мать ушла на работу, а мы готовили отвар из грибов.
— Если переварить, переть не будет, – сказал Юра.
— Тогда наливай.
— Да наливай, выпьем и пойдем за БМК, – подхватил Панк.
Я не понимал, как может в нем сочетаться мерзкое убожество, близкое к крысятничеству кайфоедство и способность быть наставником на пути во тьму, неким подобием лидера и любимца девчонок, которые ему, как я понял, были нужны куда меньше, чем разная дурь.
Мы слегка остудили горячий отвар и принялись попивать из кружек, поглядывая друг на друга исподлобья, подобно людям, играющим в русскую рулетку смертельными химикатами. Варево оказалось весьма противным на вкус, вызывало гримасы и тошноту.
— Надо было хоть чая сюда звездануть, – сказал я.
— Звездани, – ответил Юра, и протянул пачку.
— Давай в кастрюлю насыплем, а потом с собой возьмем в термосе, – вмешался Панк. – Будет грибной чай.
— Ага – чаевуха, – поддержал Юра. – Только надо с собой еще туалетной бумаги взять.
Мы с панком поняли, почему Юра выглядит таким надувшимся, и рассмеялись. Мне хотелось поскорей выйти на улицу, но свой отвар я, все же, допил.
Пока не чувствовалось ничего, кроме навязчивой тошноты, тем более, что мы съели еще по пригоршне сухой чайной заварки – для бодрости. Так поступали заключенные и психи в «дурильнике», не имеющие доступа к кипятку. Тем не менее, этот метод хорош своим продолжительным бодрящим действием, способностью прогонять сонливость от таблеток и легкой эйфорией с болтливостью, знакомой любителям чифиря.
Юра налил в термос горячую чаевуху, стянул у отца пачку сигарет, переоделся в телогрейку и старые джинсы. Наконец-то покончив со всеми сборами, мы тронулись в путь, прихватив с собой… огнетушитель. Разумеется, огнетушитель был пуст и предназначался в качестве емкости для БМК.
Спустя минут тридцать после начала прогулки я прикурил сигарету. Вспышка серы и пламя мне показались необычайно красивыми, а сигарета мерцала в ночи волшебным живым огоньком.
«Наверное, так Бажов придумал свою «Огневушку-поскакушку», – подумалось мне. – Напился отвара из мухоморов у костра, и привиделось».
От этих мыслей вдруг сделалось необычайно весело, – появился прилив сил, тело стало легким, почти невесомым. Идти было легко и приятно; хотелось перейти на бег, что я тут же и сделал. Вскоре еще два психонавта присоединились ко мне. Мы бежали по железной дороге, перекидываясь огнетушителем, словно мячом. Нам всем было так хорошо и так весело, словно сама природа вдохнула в нас новую бессмертную жизнь и некую вселенскую радость. Я испытывал необычайный восторг, чувствовал себя каким-то сверхчеловеком, викингом, или даже лесным духом. Осенняя холодная ночь, словно окутала нас своим уютом, взяла под покров.
На бегу я предложил хлебнуть еще по глотку чаевухи из термоса. Панк попытался возразить, но Юра поддержал меня, и мы остановились. Отвар теперь пился очень легко, казался даже вкусным и сразу же разливался по телу приятной теплой волной.
— Упс, да я приход поймал! – воскликнул вдруг Панк.
— Да, сразу же толкнуло, – согласились мы с Юрой.
— Здорово было бы сейчас залезть в горячую ванну, – добавил я, и друзья посмотрели на меня как на совершеннейшего имбецила.
Панк ляпнул что-то наподобие: «Мечтать не вредно» и, посмеявшись, мы двинулись дальше.
Путь наш лежал теперь через дремучие леса, вдоль дороги, состоящей из грязи. Одно из замечательных свойств действия мухоморов – чувство комфорта в любой, самой мерзкой и ужасающей обстановке, – поэтому грязь мне была нипочем, а хлюпать по ней ногами в кроссовках казалось даже приятным.
В конце концов, мы дошли до военной части. Недалеко от открытых настежь ворот в кювете валялась на боку немного помятая железная бочка. Панк с Юрой незамедлительно открыли «Лампу Аладдина» и, обнаружив в ней именно искомый нами продукт, наполнили пакеты черной густой странно пахнущей массой. Я налил себе немного отвара, устроился поудобнее и уставился куда-то вдаль в ожидании НЛО. Тайга вокруг стала волшебным сказочным лесом. Страшные ветви деревьев шевелились и скрипели, слышался зловещий шепот, злобные смешки, непонятные голоса.
— Юра, а как ты узнал о мухоморах? – спросил я, отчасти не из-за любопытства, а чтобы снять напряжение.
Юра уставился на меня стеклянными черными глазами. Зрачки его стали огромными – почти во весь глаз.
— Чтооо? – спросил он нараспев.
Мне пришлось повторить свой вопрос. На дереве рядом с нами я увидел сову. Это не было галлюцинацией, – она следила за нами совершенно человеческими огромными глазами. Юра очнулся, посмотрел вдоль моего взгляда на хищную ночную птицу, поежился и сказал:
— Так же, вот, сидел, пыхал… И глюк покатил, что я с чертями разговариваю. Говорят, они не совсем по-нашему – жаргон у них свой, дикий. Сначала спросили: «Чуроты не жураешься?», потом еще доставали всякой херней.
— А ты что ответил?
— Сказал, что не чураюсь.
— А они?
— Много чего говорили, – не помню уже. Про мухоморы, вот, тоже; но, как стихотвореньем все.
— В Аду все стихами и говорят, – сказал Панк.
— Так они тебе, значит, и рассказали, как варить мухоморы? – спросил я.
— Да, они, – нараспев ответил Юра и снова принялся дышать БМК.
— Скоро сам с ними познакомишься, – сказал Панк и последовал его примеру.
Я обреченно вздохнул, допил весь оставшийся отвар из грибов и тоже взял в руки пакет…
НЛО этой ночью так и не прилетел. Зато последовала череда абсолютно неадекватных поступков.
БМК из той бочки набирать в огнетушитель мои друзья наотрез отказались, объясняя это тем, что хотят свежачка. Проникнув в глубь воинской части в закрытый ангар и наделав кучу шума отгибаемыми воротами, мы наполнили огнетушитель из абсолютно полной бочки, при этом ее уронив и облившись. Черная клейкая ядовитая масса растеклась по бетонному полу. Запах стоял такой, что можно было, отключившись, свалиться и остаться там навсегда. Оставляя черные следы, мы покинули место преступления, торжественно таща с собой огнетушитель, который по дороге умудрились потерять. А потом… потом я очнулся на какой-то лесной поляне. С дерева на меня смотрела сова, рядом никого не было.
— Что тебе нужно? – миролюбиво спросил я.
Сова в ответ выпучила свои, и без того огромные глазищи и повертела головой на сто восемьдесят градусов, или, даже, возможно больше.
— Где Швед и Юра?
Пернатая снова уставилась на меня и наклонила голову. Я огляделся вокруг, пошарил рукой в осенней траве, словно ища нить, которая привела бы меня к пониманию ситуации. Рядом с большой кочкой что-то шевельнулось. Я пригляделся и обомлел. Сквозь стебли желтой травы на меня таращилась пара огромных глаз, точно таких же, какие глядели и с дерева. Приблизившись, я увидел еще одну сову, нахально смотревшую на меня из кустов. Рядом с ней валялся разорванный трупик зайчонка. Разноцветные внутренности вывалились из вскрытого, словно скальпелем брюха, а на серой шкурке начала буреть кровь. Добыча была явно велика для охотника, но прикинув, что к чему, я понял, что это совенок, а на дереве, должно быть, его мамаша.
Я протянул руку. Совенок незамедлительно запрыгнул на нее, уцепившись за запястье мертвой хваткой, своими непропорционально большими когтистыми лапами. Стало как-то неуютно под подозрительным взглядом его родительницы, и я попытался стряхнуть нахального хищника, но не тут-то было.
Совенок только завертел головой и пшыкнул. Голова его вращалась удивительно сильно, почти вокруг своей оси. У человека от такого вращения непременно сломалась бы шея. Я немного поиграл с очень симпатичным зверенышем, сгибая и разгибая руку в локте. При этом поворачивалось только туловище совенка, а голова, прикованная ко мне взглядом, оставалась в одном, относительно меня положении. Такое интересное и невероятное свойство замечательной хищной птицы показалось мне очень забавным.
Тут сова, сидевшая на дереве, громко крикнула, и от этого звука по спине моей пробежали мурашки. Совенок открыл свою необъятную пасть, явно собираясь меня укусить.
— Ах, ты, мудилкин, – беззлобно сказал я и стал по одному отгибать его когти.
Кое как, мне все-таки удалось отцепить это маленькое чудовище, возомнившие, видимо, меня своей очередной вкусной добычей. Каково же было мое удивление, когда совенок наклонил голову, нахмурил брови, и, казалось, заплакал, издавая странные жалобные звуки.
— Да ну вас на фиг, чокнутая семейка, – выругался я.
Взглянув на сову, увидел явно укоризненный взгляд, и, сказав вслух только: «Извините, но мне пора идти», потихоньку стал уносить ноги. Потом остановился, повернулся и спросил:
— А куда идти-то? Извините, не подскажете, где здесь железная дорога?
Сова полминуты смотрела на меня взглядом доктора, обследующего пациента психушки, потом повернула голову и уставилась на что-то мимо меня, при этом по-кошачьи фыркнув.
Пройдя метров пятьдесят в этом направлении, я забрался на небольшой холм, откуда увидел насыпь железной дороги и будку путейцев.
— Спасибо, – сказал я, повернувшись.
В ответ мне, откуда-то издалека, моргнуло две пары умных и хищных глаз.
Из трубы будки шел черный креозотный дым. Я подошел и открыл дверь. На скамейке сидели два абсолютно чернокожих мужчины в оранжевых жилетах железнодорожников. Один из них ел курицу, а другой держал в руках чайник и старательно гудел в его носик.
— В этот котелок я буду кидать кости, – сказал один из афроамериканцев и бросил обглоданную ножку в угол.
Дугой вынул изо рта носик чайника и расплылся в улыбке.
— Теперь ты понял? – спросил негр с чайником и снова приложился к его горлышку.
— Похоже на чаепитие у Мартовского зайца, – сказал я.
— Мы нашли огнетушитель, – торжественно заявил чудик с курицей и бросил в угол очередную кость.
— На, пыхни, – радостно сказал другой черномазый, и протянул мне свой чайник.
Я взял его, и открыл крышку. В нос ударил едкий дурманящий запах БМК.
— Нет, спасибо, – ответил я, возвращая чайник. – Надоело мне с вами тут дурью маяться. Пойду домой. Меня там потеряли уже, наверное. Бывайте.
******
Возвращение в… себя?
Решив, что быть «негром» мне не очень-то нравится, я отправился восвояси. Пройдя пару десятков миль по железной дороге, устав и проголодавшись, как пес, добрался домой.
Вымывшись, наевшись и проспав около суток, ощутил непреодолимую тягу к творчеству. Нарисовав несколько занятных психоделических рисунков, понял, что это не то. Мне почему-то жутко хотелось что-нибудь построить. Вооружившись ножовкой, рубанком и молотком, я незамедлительно принялся за дело.
Уже давно мне снилась скрытая несуществующая комната на втором, чердачном этаже моего отчего дома. Я даже предпринимал попытки разыскать ее, когда был еще совсем ребенком. Комната представлялась мне во снах настолько ясно и отчетливо, что еще некоторое время после пробуждения я нисколько не сомневался в реальности ее существования. Но действительность почему-то радикально отличалась от сновидений и, по-видимому, пришло время ее изменить.
Найдя в сарае все необходимое, я принялся за дело. Руки чесались от желания, дело спорилось. То ремесло, которому обучают олухов в СПТУ по три года, я освоил за десять минут, – просто «вспомнил». Спустя всего два дня, я соорудил небольшое и очень странное помещение, скрытое от посторонних глаз. Правда, на виденную мною во сне комнату мое творение походило только в одном, – на стене там висела почти настоящая картина Шишкина – это все.
Во-первых – в комнате не было окон, – только дверь, старинная дверь с круглой бронзовой ручкой, обитая снаружи фальцовкой вровень со стеной, и потому незаметная. Потолок из покрасневшей от времени лиственницы, после того, как я покрыл ее лаком, получился очень красивым. На нем имелось маленькое отверстие вентиляционной вытяжки. Пол же и четыре стены я оклеил толстой черной блестящей пленкой, предназначенной для изоляции нефтяных труб. Из мебели там находились: сплетенное из лозы кресло, топчан и старый дубовый бочонок.
Удобно расположившись в кресле, я зажег керосиновую лампу и стал наслаждаться созерцанием своего жутковатого творения. Языки неровного пламени отражались в черных стенах, но, большей частью все же, свет оставался лишь вокруг лампы. Создавалось ощущение, будто непроглядная тьма сомкнулась, обступив меня со сразу всех сторон. Если бы не похожий чем-то на крышку гроба потолок, создававший ощущение уюта и защищенности, то нахождение там показалось бы и вовсе… малоприятным.
Повинуясь странному непреодолимому желанию, словно ведомый кем-то, я создал эдакую кабину для психонавта, похожую на личный «кабинет общения» доктора Гэйтса*.
Хотелось, как можно скорее обкатать эту психо-лабораторию. Дело оставалось за малым. Лишь одно обстоятельство немного расстраивало меня и сеяло в душе предательское семя страха, – я понял, что мне предстоит проводить тут свободное время всегда одному. Но, как писал Шопенгауэр: «Только недалекие люди боятся одиночества. Ведь тогда они остаются наедине со своей глупостью». Или – как не совсем глупый я, – со своими странными демонами.
******
*Когда Альберт Энштейн был подростком, ему приснился странный сон, в котором он увидел группу коров внутри электрического ограждения. Коровы поедали траву, протягивая свои головы через проволоку беспрепятственно, потому что проволока была отключена от тока. На противоположной стороне поля физик заметил фермера, который вдруг включил рубильник и пустил электричество. Коровы моментально отпрыгнули назад. Физик подошел к фермеру и сказал, как удивительно видеть столь синхронный прыжок глупых животных, на что фермер ответил: «Вы ошибайтесь, они отпрыгнули назад не одновременно, а как болельщики на трибунах, когда встают и садятся на подобии морских волн».
Этот сон в итоге позволил понять Энштейну, что скорость света – самая быстрая величина во Вселенной, но и у нее есть предел скорости. А разница в восприятии его и фермера одного и того же события, позволили ему понять, что время относительно.
Позже Эйнштейн станет объяснять некоторым физикам-тугодумам свою теорию на примере распространения света в движущемся поезде глазами стороннего наблюдателя.
*«Сам доктор Гэйтс, несомненно, принадлежал к разряду слегка «двинутых» людей. Это действительно гений, каких мало, но он почти не известен обществу, даже научному миру.
В своей лаборатории он устроил «комнату личной коммуникации». Ее стены были практически непроницаемы, и в нее не проникал ни один луч света. В комнате стоял только стол с писчей бумагой и стул, а на стене напротив был выключатель. Когда доктор Гэйтс нуждался в помощи тех сил, доступ к которым ему обеспечивало только его творческое воображение, он заходил в эту комнату, закрывал ее и концентрировал все свое внимание на известных изобретениях – тех, автором которых был он сам, и пребывал в таком состоянии до того момента, пока в его голове не начинали «вспыхивать» новые идеи и соображения, чаще всего приводившие его к новым открытиям и изобретениям» . Наполеон Хилл.
******
Больше интересных статей здесь: Мистика.
Источник статьи: Евангелие от Странника. гл. 1.