Сорокалетняя Курмышева Тоня осталась после смерти матери одна. На пятый день после похорон пришла соседка Ольга, села под фотографией Тониной матери и начала неделикатно уговаривать подругу совершить немыслимый поступок.
— Не буду я дом продавать! — подперев подбородок кулаком, говорила Курмышева. Она посматривала на фото с черным уголком, и мама была с ней согласна. Она тоже всю жизнь прожила в Замостье. Соседка подливала Курмышевой самогончика, да и сама уже расслаблено блестела ласковыми карими глазами, жарко дышала и помахивала носовым платком перед лицом.
— Самое время жить начать! Ты – девка видная, в смысле баба. Сорок пять – баба ягодка опять. И всё такое.
— Сорок мне, — усмехнулась Тоня.
— Во, тем более. Об тебе думаю, ты не понимаешь? Просидела у материной юбки, прости господи. Теперь — свободная. Послушай, что говорю. Конечно, за дом этот много не выручишь, но можно москвичей подождать. Они в первую ковидную волну всё тут в округе поскупили. Сейчас третья волна ковида наступит – и цены ого взлетят. Тогда и продашь.
— И куда я рвану? Где и кому нужна? — Курмышева кручинилась и сдавать позиции не собиралась, — тут работа, огород, куры.
— Сама ты кура! — в сердцах кинула ей соседка и ушла, хлопнув дверью.
Тоня встала, пошатываясь, тарелки с недоеденным салатом и бутербродами сунула в холодильник, остальные свалила в тазик. Стаканы начала полоскать в рукомойнике, разбила один, чуть не порезалась. «Хватит с меня», — пьяно качнула головой и свалилась на диван в беспокойном сне.
Ночь мучила духотой. Июньское солнце прокалило дом за день как сухарь на печи. Казалось, тронь одну стену — и дом рассыплется. Диван, застеленный колючим клетчатым покрывалом, впивался каждой дощечкой и пружинкой в грузное тело Курмышевой.
В шесть утра Тоня проснулась со стоном. Подошла к зеркалу, прижимая руку ко лбу, и отшатнулась. Нос был разбит, а на щеках и подбородке запеклась тонкая багряная корочка. Когда это она успела такое с собой сотворить? Умылась, охая. Нашла кровоточащую ранку на губе. Промокнула салфеткой: заживет!
Взгляд упал на таз с посудой. Тарелки и стаканы плавали в розовой от крови мыльной водице. Ох, как это было неправильно! Нельзя оставлять невымытую посуду на ночь! Хорошая хозяйка, как раньше приговаривала мать, «всё через-не- могу делает». Курмышева нагрела в чайнике воды и быстро всё перемыла, вытерла тарелки и миски вафельным полотенцем, сложила в буфетном шкафу стопочкой.
Подумала: «Хорошо бы лёд приложить, а то нос скоро на пол-лица разнесёт» и открыла холодильник. Волна нестерпимой вони накрыла её. Вместо льда Тоня нашла желтую лужу и протухшие пельмени.. Да что ж такое? Не заметила вчера, как споткнулась и выдернула ногой штепсель из розетки! Мама с укоризной смотрела с фотографии: «Раззява непутёвая!»
Курмышева выбросила всё содержимое холодильника в большой непрозрачный пакет, завязала «ушки» и села на табурет. Что за ерунда с ней творится? Глянула на часы и вскочила.
Быстро переменила халат на тонкое черное платье, единственное подходящее в гардеробе. После смерти близкого положено траур носить.
Отпуск без содержания у Курмышевой закончился, надо было на люди выходить. Тоня еле втиснулась в тесное и короткое платье из немнущегося материала. Уродливый прямой фасон: – четыре дырки, ни оборки, ни рюши, ни кружева. Вискозное, без фантазии. Тоня боком стала у зеркала, вздохнула: выпирал дряблый животик. Тоня его втянула, но вышло ненамного лучше. Хорошо, что хотя бы бёдра у неё худые. Можно носить брюки и туники в сборку. «Откуда у тебя пузо взялось? Не рожавшая же!» — всегда укоряла мать Тоню, призывая заняться собой. Собой заниматься было вечно некогда.
Тоня взгромоздилась на велосипед и поехала к первому клиенту. По дороге вспомнила, что положено было черную косынку на голову повязать, но возвращаться не стала. Примета плохая
Татьяна Михайловна жила на краю села и ждала Тоню. Эта бывшая учительница, отдавшая сорок лет школе, Тоню любила и жалела по-настоящему. Она когда-то учила Курмышеву, возлагала на девчонку надежды, которым не суждено было оправдаться. На втором курсе Тоня бросила пединститут, вернулась в Замостье и снова стала жить с матерью. Замуж не вышла, работала то почтальоном, то продавщицей. А вот уже лет десять — социальным работником. «Как у всех» у Тони не сложилось.
Татьяна Михайловна составила список продуктов и лекарств. Сегодня у соцработника Курмышевой был короткий визит – только покупки, уборка жилья подопечной – в пятницу.
— Господи, что с лицом-то, милая моя? — всплеснула руками старушка при виде Тони.
— Споткнулась, — хмуро забрала список Тоня и отправилась в ближайший магазин.
Чего можно было ждать от вторника, который так плохо начался? В обед Тоню ждали насмешки Дениса. Бывший одноклассник Курмышевой работал начальником отдела банка, а это с точки зрения Замостья было невероятным карьерным достижением. Он и взял к себе Тоню, чтобы та дважды в день приходила шваброй по полу повозить. В обеденный перерыв – в операционном зале, а после семи – в кабинетах и во всех общих помещениях. Не самая приятная работа, но зато стабильная и туалеты мыть не надо, на том месте другая работает. Денис вместо выражения соболезнований Тоне фальшиво улыбнулся: «Ну, теперь Курамышева точно замуж выскочит, процедура госприёмки женихов отменяется». Тоня помнила, как ее мать не разрешила встречаться с Толиком, старшим братом Дениса, скандально выставила его вон. И Денис не забыл, судя по всему. А Толику было всё равно, он давно свою жизнь устроил в Петропавловске-Камчатском, подальше от Замостья и его высокомерных селянок.
Тоня, чувствуя прилив злости, с работой справилась молча и быстро, и уже через полтора часа была на другом конце поселка у бабы Кати. Инвалидке-колясочнице вместо помощи дочь сунула беспокойного пятилетнего Павлика, который носился по квартире, сметая всё на своем пути и наводя хаос. Измочаленная борьбой с внуком баба Катя умоляюще посмотрела на Тоню. У той не было опыта воспитания детей, но он очень хорошо помнила, как кормила её ненавистной кашей мать. Не «ложка за маму, ложка за папу», не «а вон собачка побежала и ам!» Мать зажимала худющую дочку в угол между буфетом и острым подоконником и совала в рот ложку за ложкой. Если каша выливалась изо рта, мать больно дергала Тоню за ухо. И потом еще много лет, наливая суп или придвигая порцию картошки с жареным салом, от которого Тоню мутило, мать припечатывала: «Доедай, цени мой труд». Надо ли удивляться тому, что Курмышева весила под сто килограммов. Она ценила чужой труд и не любила скандалов.
Тоня сжалилась над бабой Катей и грозно посмотрела на Павлика: «Ты же самолёт? А чтобы летать, нужно заправиться! А то поставлю в ангар». Мальчик сник и съел почти всю тарелку.
После вечерней уборки пустого здания банка Тоня вернулась домой. Не чуя рук и ног, она вымыла холодильник и открыла кухонную дверь, чтобы выветрить тухлый запах из комнаты. В комнату немедленно влетели две черные мухи и стали кружиться перед лицом. Мама смотрела на Тоню с укоризной. Тоня сняла траурное платье и заметила, что оно треснуло по шву под мышкой. Пришлось повесить его на спинку стула, что было всегда в доме строжайше запрещено: «Вещам место в шкафу». «Не забыть бы зашить и в стирку бросить!»— подумала Тоня, проваливаясь в сон.
На следующее утро она увидела, что весь убогий гардероб был разодран в клочья. Повсюду на полу валялись пуговицы, а на единственной белой блузке красовалось кумачовое пятно дешевого кетчупа. Только траурное платье было цело, и Тоня быстро его заштопала и надела. Неуютное и пахнувшее потом.
***
— Что-то недоброе в доме творится, — пожаловалась Тоня шёпотом соседке, — всего и не передать. Но мне страшно, Олечка.
— Давай переночую у тебя, — предложила соседка, — это бывает. Стуки-грюки чудятся. Душа покойника до девяти дней рядом со своим домом бродит, о себе напоминает. А потом улетит к Царю Небесному, и тебе поспокойнее будет.
— Дай-то бог, — с сомнением покачала головой Тоня и, пожаловавшись на усталость, сразу легла на кровать. Над головой желтая трёехрожковая люстра отбрасывала тусклый свет. «Надо заменить, старьё какое! Ещё из мамкиного приданого», — внезапно подумала Тоня.
Койка матери была застелена белым покрывалом, накрахмаленным и жестким, как картон. Эту моду мать притащила из шестидесятых в современный мир, и никак не хотела отказываться от неё. Горка из пяти подушек, по убыванию размера, выглядела кипенным зефиром на плоском блюде. На этих подушках спать не полагалось. Оставалась еще материнская, в клетчатой наволочке, но разве можно было предложить её?
Тоня решительно сняла верхнюю думочку и отдала Ольге. Та согласилась: «Не люблю агроменные подушки. Чисто камни ворочаешь. А подушку я туда-сюда часто турсую. Особенно летом. Когда нагреется, то я переверну на холодную сторону и дальше сплю».
Часа в три утра в дверь застучали, забарабанили, заголосили страшно. Тоня спросонья не поняла, что не так. Горел Курмышевский сарай, да ещё огонь перекинулся на соседский забор. Муж Ольги, и так не довольный отсутствием жены дома ночью, огонь не гасил, только бегал и матерился. Испуганные куры выбежали из загородки и носились под его ногами. Тоня и Оля выскочили в ночных рубашках, всклоченные, испуганные. Стали таскать колодезную воду. Потом Тоня опомнилась, вызвала пожарную команду, а та всё не ехала. Огонь занимался сильнее, перекинулся на землю и полз к дому Курмышевых. Чему гореть на земле, кроме нескольких пятен тополиного пуха? Но языки пламени неумолимо приближались. Тоня бросилась в дом, схватила первое, что попалось в руки. Это была белая думочка, на которой спала Оля. «Оскверненная!»— промелькнуло в голове у Тони.
Курмышева выскочила во двор и стала неистово бить подушкой по земле, придавливая огонь, загоняя его в адское пекло, из которого он вышел. Оля и ее муж с ужасом смотрели на неё. Другие соседи, жившие слева и напротив, тоже выскочили за свои калитки и бегали с ведрами от колодца к сараю. Когда подъехала пожарная машина, Кузьмич неспешно растянул шланг и стал тонкой струей поливать сарай. Плачущую Тоню оттащили к крыльцу и укутали в плед, хотя было не холодно. «Я так в кино про спасателей видел,— похвалился муж Ольги.
Происшествие всколыхнуло Замостье. Куда бы ни пришла Курмышева, ей все сочувствовали. Старушки, клиентки службы социальной защиты, совали пирожки и яблоки, словно Тоня голодала. Денис усовестился и выписал небольшую матпомощь, а в магазине «Пышка» Тоне продали темный трикотажный костюм со значительной скидкой. Это было весьма кстати, потому что Тоне совершенно не в чем было ходить на работу. Продавец вытащила из коробки под прилавком розовый шарфик и показала семь способов, как его завязывать, приговаривая: «Очень освежает, и столько новых образов можно создать, Тоня. Бери, тоже со скидкой». Тоня купила, хотя носить его точно не собиралась. Разве что на шею под куртку… «До осени полежит», — решила она и вернулась в дом.
Конечно, чтобы просить Олю переночевать с ней снова, не могло быть и речи. Да и сама Тоня спать не собиралась. Она собиралась поговорить с матерью.
До полуночи Курмышева не ложилась, сидела за столом, беспокойно глядя в телевизор. Череда голоногих певиц сменилась криминальной хроникой с пылающими автомобилями. Мать пришла без приглашения. Она бесшумно появилась из-за приоткрытой кухонной двери, и Тоня вскрикнула, хотя и ждала.
— Плохо тебе без меня, — прозвучал низкий голос, и Тоня увидела, что черный провал рта раскрывается не в такт словам. Как у куклы на шарнирах.
— Прошу тебя, перестань мучить меня. Если ты мне мать, — как можно более спокойно попросила Тоня, но мать медленно стала приближаться к ней. Серое платье, в котором похоронили Зою Курмышеву, было испачкано землей. Тоня встала и попятилась к окну. Мать медленно приближалась, она обошла вокруг стола, касаясь его крышки костлявыми пальцами.
— Учение – не мучение. Ты жить не умеешь. Без матери пропадешь. Плохая дочь. На кладбище не была на второй день, завтрак не приносила. На пятый день в церкву не ходила, свечу не теплила.
— Прости, мама, прости, — глотала слёзы Тоня.
— На погосте берёза росла, вы её срубили с мужиками. А корни не выкорчевали, — голос матери поднимался выше и выше, и последние слова она выкрикнула, — в бок! В бок мне корень березы колет!
Мать выбросила из-за спины руку, в которой держала длинный корень, с которого на пол падали комья земли и с невиданным проворством ткнула в Тоню, та отскочила и бросилась вон из дому. Очнулась только на краю улицы. Тоню била крупная дрожь. О том, чтобы идти домой, она и не помышляла.
***
— Рано приглашаешь дом освятить, после девятого дня приду, — рассудительно сказал священник, – а ты на службе не бываешь, это не хорошо. Мать похоронила, надо молиться за упокой души. Особенно на девятый день, то есть завтра. Защитниками усопшей являются девять ангелов, они выступят на Божьем Суде за её душу. Будешь молиться — небеса будут милостивы. Те добрые дела, что Зоя Курмышева сделала, упомнятся. Приговор Отца Небесного помягчеет.
Тоня поцеловала руку священника и купила молитвенник в церковной лавке. Весь день она клевала носом и бодрилась. Добрые утешения своих старушек-клиенток Тоня не слушала, быстро заскочила к ним, извинилась, что не может помочь с уборкой. В банк не пошла. Позвонила Денису, отпросилась. Наскоро перекусив пирожком с капустой, направилась к кладбищу.
Погост устроили на отшибе, у трассы. В центре недавно установили памятник односельчанам, погибшим в годы войны. Возле постамента скромной стелы всегда лежали живые цветы. Свежая могила Курмышевой Зои была в левой части, где хоронили всех Курмышевых и Берестовых. Это были родственники мамы, отца. Да и сам отец лежал тут. Тоня не помнила его, он умер, когда ей был всего год. Утонул на рыбалке, в Замостьинском районе очень глубокие озёра. И пьяному туда соваться — быть беде. Дедушки, бабушки, тётки… Все лежали рядком. За каждой могилой ухаживала Зоя Курмышева, она полола сорную траву, красила оградки и кресты, сажала неприхотливые бархатцы. Теперь это станет Тониной обязанностью, только скорбная делянка увеличилась.
Могила матери, вопреки ожиданиям Тони, была нетронутой. Аккуратный серый холмик, в который воткнули дубовый темный крест с повязанным полотенцем. Подсвечник в форме лампадки был испачкан бесформенной лужицей парафина. Торчал черный фитилёк и никак не хотел зажигаться.
Слева от могилы на небольшой, аккуратно спиленный пенёк березы Ольгин муж прибил дощечку. По традиции Замостья такой столик был нужен, чтобы, не чокаясь выпить рюмку за усопшего родственника да раскрошить синичкам хлебный мякиш.
Холмик украшали яркие венки из бумажных цветов и пластмассовых еловых веток. Круглые и овальные, все траурными лентами. Тоня не поленилась, подняла каждый и придирчиво заглянула под низ. Никакой дыры, провала или осыпи. Кладбищенский сторож издалека наблюдал за Курмышевой, качая головой: «Совсем баба от горя тронулась».
Тоня весь день провела у могилы, шепча слова молитв из купленной книжечки, как велел священник. Когда уставала, то принималась выдергивать мелкие ростки настырного бурьяна. Потом сторож подошел к ней и сказал: «Деточка, иди домой. Негоже по кладбищу шататься после шести. Покойники беспокоятся, Иди!» и выразительно посмотрел из-под косматых бровей.
Тоня послушалась, задумчиво побрела прочь, а когда за ней хлопнула кладбищенская калитка, вздрогнула. Этот звук прервал печальное оцепенение Тони. Она всхлипнула: «Как жить дальше?» Тоня была одна на этом свете. Совершенно одна. И ей не на кого было теперь опереться, никто не протянет к ней руку помощи.
Когда её отчислили из института за неуспеваемость, мать скрывала этот позор и рассказывала всем, что у Тони слабое здоровье, потому она взяла академический. Постепенно причины возвращения Курмышевой в Замостье забылись, соседи перестали задавать вопросы, утихли насмешки. Гадкие подружки, которые только и могли женихов уводить и секреты Тони всей округе выбалтывать, тоже больше не портили Тонино настроение. Мама их отвадила от дома.
Кому Тоня приносила свои печали и радости? Мамочке. Она всегда выслушает, подскажет, как быть. Искренне, не тая никакого умысла. Ведь только мать свое дитя пожалеет, только она всё поймет. Какая родительница лиха своему ребенку пожелает? Боже упаси!
А чем Тоня ей платила за добро? Плохая дочь. Вечно торопилась, из дома бежала на работу, вечерами в телевизор смотрела. Нет бы, поговорить по душам с мамой, по-бабьи. На просьбы иной раз отмахивалась.
А когда Тоня с Лешкой Смирновым сошлась… И вспомнить стыдно. В Борисовку к нему переехала и пожитки перевезла. Лешка сказал: «Поживем пока так, если притрёмся – в ЗАГС пойдем». Побежала за ним, как собачонка. Да только семейная жизнь не удалась: Лешка приходил пьяным каждую пятницу, денег на хозяйство не давал, синяков наставлял, один раз борщ за порог вылил. А мать вернула её в Замостье и даже не укорила ни разу. Всё обнимала и жалела.
Как Тони быть теперь? Ради чего всё?
Так Курмышева добрела до своего двора. Родной дом без неё сутки стоял брошенный. Дверь была отворена. Сердце Тони забилось: «Как же он состарился, покосился. Словно нежилой!» Дом выглядел чужим, ветхим и не похожим на себя. Тоня с опаской вошла, щелкнула выключателем в коридоре. Свет не зажегся. В общей комнате тоже был полумрак, но вся мебель стояла на месте, а вещи остались нетронутыми. В Замостье лихие люди не жили. Тоня споткнулась на пороге в спальню. Из широко распахнутого окна лились неприятные глазу жёлтые лучи. Вечернее солнце садилось за меловые холмы, но оно дарило не теплый розоватый закатный свет, а безжизненный электрический. Вместо трёхрожковой люстры на крюке висел купленный на днях розовый шарфик, связанный для Тони в петлю.
Автор: Ирина Соляная
Источник: http://litclubbs.ru/writers/6750-plohaja-doch.html
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
#ужасы #хоррор #мистика #страшные рассказы #дочь #мать #семейные отношения
Больше интересных статей здесь: Ужас.
Источник статьи: Плохая дочь.