Помпезный реакционный романтизм провоцировал ответную реакцию в виде умственного и образного аскетизма, сродни ассортименту советских сигарет, бритвенных лезвий и сортов мыла.
«Моросил мелкий дождь. На остановке стоял человек и ждал извозчика. В руках он держал доски в собственный рост…»
Таким предстает на страницах рукописной книги «Очерки о великих людях» Владимир Ильич Ленин. Она была изготовлена в единственном экземпляре, который долгие годы хранился у меня, но был утерян, хотя, вполне возможно, что он существует до сих пор.
«Очерки» по моему настоянию были написаны моим сверстником, которому в ту пору едва исполнилось четырнадцать лет. Таким образом, этот мальчик начал сочинять намного раньше меня самого, но и прекратил он свои литературные опыты очень скоро – на втором курсе музыкального училища, где преподавали его родители. Примерно в семнадцать лет.
Читал он мало, путал «гомосексуализм» с «нимфоманией», и на третьем году изучения языка был уверен, что all right в переводе с английского означает «да пошел ты...».
По его просьбе я посоветовал ему Достоевского и Кафку, которого на руки не выдавали. Ходить ради Кафки в читальный зал ему было лень, зато Достоевским он увлекся по-настоящему впитав, наряду с фантастикой, и свойственный отдельным персонажам этого автора антисемитизм.
Больше всего ему нравилась повесть «Поберегись, детка!», лихая пародия на криминальные романы Микки Спилейна в переводе с итальянского. Надо сказать, что до четвертого класса этот ребенок оставался идейным пионером, но в дальнейшем его словно подменили агентом-вундеркиндом с поразительной способностью подмечать только худое, фонтанируя злопыхательством в ухо соседу на уроках и линейках.
В одной из глав «Детки» фигурирует некий проспект Трех Безумцев, и в этом названии моему юному другу мерещился намек на классиков марксизма, пропущенный нашей неповоротливой цензурой.
Поэзия его не увлекала, хотя сам он охотно импровизировал, не подозревая, насколько близки его «поливы» русским авангардистам первой четверти века, чьи тоненькие брошюрки были нам недоступны из-за дороговизны.
Рок-музыку он, перспективный пианист, находил чересчур примитивной и предсказуемой, не успев пристраститься к более изощренному джаз-року. Хотя и тогда уже мелькали в его разговорах и вездесущий Чик Кориа, и Мустафа-заде, правда, пока еще без провинциального сектантского фанатизма.
До обэриутов мы с ним тоже дойти не успели, поскольку общество напомнило подрастающему гражданину о том, что он не свободен, и гражданин, плюнув на нонконформизм, не сулящий ни веселья, ни славы, с головой окунулся в богемную жизнь.
Но все-таки этому предшествовали два года интенсивного творчества, единственным ценителем которого оставался, пожалуй, только я, хотя «Очерки» (если повезет) были преимущественно адресованы зарубежному читателю.
Свободный от поправок и здравого смысла мирок «великих людей» не простирался далее середины общей тетрадки на сорок восемь листов, и мавзолей в нем почему-то назывался «Паштетной», а от человека в гробу пахло яичницей, и все эти незатейливые вольности неоспоримо демонстрировали первобытную вольность недоразвитого воображения.
Ни переметнувшийся в диссидентуру соцреалист, ни эстетствующий словесник-недоучка так написать не смогли бы. Точнее, сумели бы, конечно, но это было бы уже не то. Приблизительно, как выглядят строчки блатных песен в пересказе серьезного писателя, когда одним «правильным» словом выхолащивается весь абсурдный кураж.
Чтобы поточнее понять исключительность писаний моего товарища, думаю, стоит напомнить стилистику заголовков и стихотворных фраз, которые были тогда в официальном ходу: «Экраном пропетая песня», «О, мать Сибирь, даруй мне крылья, меня полета удостой» и тому подобное.
Помпезный реакционный романтизм провоцировал ответную реакцию в виде умственного и образного аскетизма, сродни ассортименту советских сигарет, бритвенных лезвий и сортов мыла.
Мертвенное безмолвие дефицита заглушало пустозвонство консервных банок, чьи пирамиды за стеклом продмагов символизировали изобилие, но простые люди, словно побежденные, но мстительные дикари, продолжали обожествлять то, что не положено, то, чего для них «нет».
Лозунгом нашей маленькой творческой лаборатории стала ремарка Введенского: «Уважай бедность языка. Уважай нищие мысли». А обыватель вокруг нас, напротив, блуждал в трех соснах муляжей иллюзорной роскоши, воплощая, кто как умеет, крамаровский тетракис из «Джентльменов удачи» про «Волгу», костюм с отливом, блондинку и черные очки.
В больнице, куда мой друг попал на летних каникулах, у соседа по палате оказался японский транзистор. Роскошь информации поразила его, как прилавки с ширпотребом: «Чувак! Десять версий отставки Подгорного!»
Лично меня положение крепостного блюзмена-минималиста устраивало стопроцентно, и дальше родных плантаций меня редко и мало куда влекло, но я не был уверен в стойкости моих питомцев.
Спровоцировав ссору с папашей, автор «Очерков» сбежал из дома и прошвырнулся по большим городам. Вернулся в норме, потрепанный, но довольный – в Москве его, как он выразился, «угостили стаканом плана». Уселся за фортепиано и разразился абсурдными путевыми заметками в форме мелодекламации: «Зубы (Брежнев) не лечит. Лечат зубы ему. На эскалаторе ездит, под Царем-колоколом живет. В пушке – бухало (sic!) держит. Лёня простого винца не пьет…»
Рано или поздно (как оказалось, быстрее, чем я рассчитывал) он должен был возненавидеть все это тупиковое баловство, посвятив себя основной, династической специальности. Короче говоря, легализоваться, стать таким как все. Общество не отвергнет, коллектив простит, но для этого надо отречься от заблуждений и заклеймить совратителя.
Дамы моего круга почему-то на него не реагировали, зато «Жора с облздравотдела», легальный пляжный гей-осведомитель знал его чуть ли не с дошкольного возраста.
Тревожные симптомы я заметил в конце лета, когда мой воспитанник вернулся из колхоза после «отработки». В пивной на Малом Рынке он у меня на глазах истребил поллитру «Любительской», менее чем за час. Увидев пустую бутылку, я почему-то услышал школьный звонок. Скомкав излияния (панк-рок, суд над Александром Гинзбургом в Калуге, куда меня черт носил), я посоветовал ему не бросать «литературу», намекнув на возможность печататься за рубежом. Жаль будет, если все это пропадет. Он презрительно улыбнулся в ответ и пропал надолго.
Глубокой осенью, однако, мой друг, объявился снова.
Устроив безобразную сцену на весь подъезд, он потребовал рукопись «очерков» назад. Я также громко заявил с порога, что рукопись давно в Америке. Автор, шевеля полами немодного пальто с каракулевыми погончиками, сбежал вниз по лестнице и снова пропал.
Через месяц он позвонил, принес извинения и при встрече сообщил, что его вызывали в органы, где обо мне «все знают», поэтому он так напился, и вообще пьет теперь часто и помногу.
К сожалению, он не выдумывал – некоторых моих знакомых и одноклассников действительно туда вызывали для профилактики, расспрашивая обо мне.
В нем изначально было что-то от артиста Буркова, возможно, он тайно ему подражал, сейчас это сходство было уже не маской порока, а самим пороком, вроде пятен на передних зубах. Распрощавшись, он взбежал по ступенькам в кафе «Отдых», где торговали вином.
Мы не виделись еще несколько лет, а потом, возле телефонной будки на проспекте мне вдруг улыбнулся мужичок в полосатой шведочке, с чемоданчиком в жилистой руке, протянув вторую для пожатия…
В переходном возрасте он немного напоминал и Франко Неро и Мастрояни, но в дальнейшем черты лица измельчали, мышечный корсет (к спорту он, по-моему, был равнодушен, несмотря на комплименты физрука, тоже алкоголика) рассосался, передо мной стоял человек средних лет, нашедший безопасную середину, маленький Артюр Рембо, чья карьера оборвалась посреди среднего формата тетрадки.
- Ну и что ты теперь? – поинтересовался я как можно коллегиальнее.
- Сам видишь, – не без достоинства парировал он с улыбкой Шарапова, – телефонных дел мастер.
* Бесполезные Ископаемые на Радио России
#Ссср #литература #кино в ссср #музыка #бесполезные ископаемые
Больше интересных статей здесь: СССР.
Источник статьи: Уважай бедность языка.